Читать книгу "Субъективный словарь фантастики  - Роман Арбитман"

Начальный сюжетный посыл почти совпадает – разве что пионер Волька Костыльков вылавливал своего джинна в Москве-реке, а молодому лондонскому архитектору Горацию Вентимеру не пришлось за медным кувшином нырять в Темзу. Он преспокойно купил сосуд вместе с джинном Факрашем-эль-Аамашем на одном из аукционов. Затем по всем правилам должны были начаться принципиальные различия между сказкой англичанина и нравоучительным «детским детективом» (по определению одного из персонажей В. Высоцкого) Лазаря Лагина. Гораций Вентимер, будучи представителем капиталистической Англии, просто обязан был стать антагонистом честного советского пионера Вольки: если последний благородно отказывался от всех даров Хоттабыча, то первый, не отягощенный моральным кодексом строителя коммунизма, должен был хапать и хапать. Собственно, на это непременное отличие забугорной жизни от советской намекал в упомянутом предисловии сам Лагин: «В капиталистических странах у многих людей и по сей день представления о счастье еще связываются с сундуками, битком набитыми золотом и брильянтами, с властью над другими людьми… Ах, как мечтают те люди хоть о самом завалящем джинне из старинной сказки, который явился бы к ним со своими дворцами и сокровищами!»

Но странное дело: Гораций Вентимер в сказке Ф. Энсти оказывался не идейным противником будущего лагинского Вольки, а фактически его двойником. Конечно, караваны верблюдов с сундуками и пышные дворцы выглядели одинаково неуместно и в Лондоне конца XIX века, и в Москве 30-х годов ХХ века, а потому и Гораций, и Волька, ставшие объектами джинновской щедрости, испытывали одинаковое чувство дискомфорта и выражали сходные желания восстановить статус-кво. Но глубинная причина трагикомических разногласий между джиннами и людьми – вовсе не в нелепости допотопной моды для представителей века пара и электричества. Точнее, не только в этом. Отшелушив из речи Вольки пионерскую риторику, читатель мог заметить, что они с Горацием уверяли каждый своего чародея примерно в одном и том же, а именно: в своем явном нежелании получить даром то, что ими не заработано своим трудом, в поте лица. Нравственный стандарт, свойственный доброй старой Англии с ее кодексом пуританской добродетели, вдруг совпал с моральными установками (да, книжными, да, пропагандистскими, – но других Волька и не знал) советского человека. Оба героя решительно отказались как от свалившегося с неба несметного богатства, так и от незаслуженной славы. Вспомним, что Волька избегает спровоцированных Хоттабычем почестей, а его литературный «предок» Гораций срывает процедуру избрания его почетным гражданином Лондона, сообразив, что тайный вдохновитель церемонии – джинн Факраш.

Что ж, теперь можно понять, отчего Лагин старался не афишировать первоисточник «Старика Хоттабыча»: любой бдительный товарищ, сравнив два текста, легко сообразил бы, что – несмотря на идейно выдержанное предисловие к книге Лагина – серьезных причин для принципиальной полемики с классовым врагом просто нет. Потому-то обе сказки, отличаясь друг от друга чисто сюжетной конкретикой (Волька все-таки не Гораций), весьма схожи интонационно. Не совпадают по тональности разве что финалы обеих повестей: Хоттабыч в конце концов вписывается в советскую жизнь и решает получить бесплатное среднее образование. Факрашу везет меньше: вообразив, что здесь на смену Сулейману-ибн-Дауду пришел столь же могущественный Лорд-мэр, он в итоге забивается обратно в кувшин и требует, чтобы его немедленно швырнули в Темзу – от греха подальше…

Книга Лагина в советские годы была любимым детским чтением. Подозреваю, что юные пионеры, которые потом встанут у руля госкорпораций или будут избраны депутатами Госдумы, прочли историю о щедром и великодушном джинне Хоттабыче не без пользы для себя. И теперь всякий раз, когда у первых спрашивают о происхождении их первоначального капитала, а вторых просят рассказать о происхождении их недвижимости за рубежом, они честно рассказывает какую-нибудь фантастическую байку из «Тысячи и одной ночи».

Чапаев и пустота

Роман Виктора Пелевина опубликован в 1996 году. По мнению некоторых критиков, это до сих пор – лучшая книга писателя. Действие начинается в 1919 году в Москве, куда прибывает из Питера молодой поэт-декадент Петр Пустота (в его родном городе им заинтересовалась ЧК). По стечению обстоятельств герой оказывается в чужой квартире, в чужой черной кожанке и с чужим комиссарским мандатом. Еще одно сальто-мортале – и Петр уже соратник Чапаева, вместе с которым он попадает на один из фронтов Гражданской войны. Затем следует ранение в голову близ станции Лозовая, затем… Стоп. Движение сюжета, свойственное приключенческой беллетристике, тут заканчивается. Начинается фантасмагория, замешанная на солипсизме, – жанр, в котором Пелевину нет равных.

Уже в первой книге прозаика, сборнике «Синий фонарь» (1991), едва ли не в каждом рассказе сквозило недоверие к так называемой «объективной реальности, данной нам в ощущениях». В этой победоносной «объективности» писатель подозревает – зачастую не без оснований! – какую-нибудь холодную липкую гадость вроде «ума, чести и совести нашей эпохи» или очередного «всепобеждающего учения». Вот почему он предпочитает иметь дело с россыпью переливающихся субъективных реальностей, данных в ощущениях его персонажам, оставив читателям право выбора наиболее комфортных версий происходящего.

Дело в том, что тяжкое ранение нашего героя влечет за собой появление у него особого дара – способность предсказывать грядущее. Время от времени погружаясь в сны, он неким сверхъестественным образом перемещается из боевого 1919-го на семь с лишним десятилетий вперед, попадая в нашу середину 1990-х. И здесь он никакой не поэт и не соратник Чапаева, а пациент психиатров, искренне убеждающих его, будто они реальны, зато Гражданская война и приметы 1919 года – следствие его затяжного бреда. «Так чей это был сон?» – спрашивала в таких случаях Алиса из книжки Кэрролла. Читатель Пелевина таких наивных вопросов уже не задает, прекрасно понимая, что ясных ответов от автора никогда не добьется.

И действительно: романист, не желая присуждать пальму первенства ни одной из двух версий, с усмешкой кинопровокатора вводит в действие версию № 3. Если поверить ей, то выбор в пользу «провидческого» или «психиатрического» варианта вообще бессмыслен, поскольку, может статься, никаких Василия Ивановича, Петра, Анки-пулеметчицы, станции Лозовая, психбольницы с ее санитарами и главврачом попросту не существует, ибо все они скопом – лишь эманация больного воображения еще одного героя, Григория Котовского, который, сидя в Париже, экспериментирует с кокаином, увеличивая дозировку.

Последнее объяснение способно было бы ввести простодушного читателя в состояние тяжелого ступора. Но, во-первых, простодушный читатель у Пелевина отсутствует (а читатель искушенный, напротив, обожает подобные интеллектуальные экзерсисы), и, во-вторых, сам автор не настаивает и на третьем варианте толкования сюжета, полагая его промежуточным. Романист вполне резонно допускает, что раз уж объявлен конкурс на замещение вакантной должности демиурга этой Вселенной, то кандидатура мага-наркомана Котовского – далеко не самая сильная. Ведь истинный демиург не нуждается в наркотике как стенобитном орудии, пробивающем бреши между мирами, и свободно проникает куда угодно без помощи кокаина, эфедрина или ЛСД. Так в романе кристаллизуются образы Чапаева и бело-черного барона фон Юнгерна – коллеги и оппонента Василия Ивановича.